Пермская краевая организация Союза журналистов России готовит к изданию сборник воспоминаний пермских журналистов, чьи детские годы пришлись на Великую Отечественную войну «Детство, опаленное войной». Публикуем одну из глав будущей книги.

Раненое детство

(печатается в сокращении)

Сегодня мы, последние свидетели войны, относим себя к старшему поколению россиян, а тогда, более 70 лет назад, были детьми. Война не делала для детей исключений. Она обрушилась на них со всей своей жестокостью. Вместе с взрослыми дети голодали, мерзли, страдали, умирали. И это самая страшная жестокость войны – страдающие, гибнущие дети.

Здесь ничего не придумано. И если что-то освещено не совсем правильно, то лишь потому, что так события войны понимала маленькая девочка, которая многого не знала и не могла знать.

Хочу в свою кроватку!

Завыла сирена воздушной тревоги и все мы укрылись в погребе во дворе. Погребов было много, у каждой семьи – свой. До войны в них хранили продукты, теперь люди пережидали здесь ночные налеты. В погребе темно и прохладно. Папа поднялся на несколько ступенек, приподнял крышку погреба и с тревогой вслушивается: в какой части города бомбят?

Мне виден кусочек темного неба, перечерченного подвижными длинными светлыми полосами. Это прожекторы. Они ищут немецкие самолеты, прилетевшие бомбить наш город. Звуки глухих разрывов доносятся и до нас. Прожекторы то сходятся совсем близко, перекрещиваясь, то расходятся вновь. Позже такое же небо я увидела в Сталинграде.

ХТЗ эвакуировался в Сталинград. Мы уезжали, а папа пока оставался. Эвакуацию помню смутно: шум, гам, плач, много людей, нагромождения узлов. Но трудное, даже для взрослых, слово «эвакуация» я в свои неполные четыре года произносила без запинки, и в моем детском лексиконе оно было столь же привычным, как для сегодняшних малышей слова «телевизор» или «компьютер»…

Я хочу спать, и меня пытаются уложить среди каких-то узлов и тюков. Но я знаю, что спать полагается не на полу вагона, а в кроватке и поднимаю рев:

– Хочу в свою беленькую кроватку!

Это требование, видимо, было настолько нелепым в сутолоке, неразберихе, среди всеобщего горя и слез, страха перед возможной бомбежкой и неизвестностью, что вконец переполнило чашу маминого терпения. И моя добрейшая из всех мама, всегда такая ласковая и самоотверженная, не выдержав и тоже плача, кричит:

– Не надрывай хоть ты мне душу! – и в сердцах шлепает, шлепает меня, отчего мой рев «Хочу в свою кроватку!» слышен уже на весь белый свет. Больная бабушка горестно восклицает:

– Чего ты хочешь от ребенка?

Я, наверное, потому так запомнила этот эпизод, что не знаю больше случая, когда бы мама или отец хоть пальцем тронули меня.

В Сталинграде. Сестра

Путь в Сталинград был сопряжен с опасностью попасть под бомбежку. Со слов мамы знаю, что такой опасности мы подвергались несколько раз.

В Сталинграде мы живем в Бекетовке, в сырой барачной комнате, по стенам бегают белесые «сороконожки». У меня на лице образовались какие-то непонятные коросты. От сырости ли, от голода? Здесь нас нашел папа.

Мама приходит домой вечером, усталая, неразговорчивая. Отца мы почти не видим, он пропадает на заводе. Бабушка совсем перестала ходить, целые дни стонет в постели. Весь наш дом держится на сестре. В Сталинграде ей исполнилось двенадцать лет. Она была опорой для родителей в полном смысле этого слова. Сестра успевала всюду. Отоваривала продовольственные карточки, убирала в комнате, бегала за обедом в столовую. Помню, как рассказывала она побледневшей маме: в толпу у столовой попала бомба. И что там было после этого. Страшно становилось от мысли, что сестра могла оказаться в той толпе.

Моя безопасность во время бомбежек целиком лежала на сестре. Едва начинался налет, она хватала меня за руку, и мы, оставив в комнате уже не встававшую бабушку (что было делать!), мчались в «щели» – узкие, вырытые довольно глубоко в земле укрытия, что-то вроде глубоких канав. В них мы и пережидали бомбежки вместе с другими обитателями заводских бараков. В основном там были дети и старики, взрослые находились в цехах тракторного завода. Из щели мы наблюдали однажды воздушный бой.

В ясном небе кружились, гонялись друг за другом два маленьких, словно игрушечных, самолета. Потом один задымил и стал падать. Бой проходил далеко, и совершенно невозможно было определить, чей самолет сбит. Но и дети, и взрослые ни минуты не сомневались: сбит фашистский.

Однажды под вой сирены мчались мы с сестрой в укрытие. Я споткнулась и упала на острый камень. Ощущения боли уже не помню. Но себя, орущей, помню хорошо и особенно отчетливо – как сестра, подхватив меня на руки, на бегу торопливо и бодро говорит:

– Ничего, ничего, сейчас пройдет!

Она говорит так, успокаивая меня и себя, хотя кровь льет из глубокой раны на коленке ручьем. Главное – добежать до щели. И моя сестра, сама ребенок, мчится во весь дух со мной, орущей у нее на руках, а кругом уже все грохочет и сотрясается. Не помню, когда и как зажила моя коленка, кто ее лечил. Но, судя по длинному и довольно широкому шраму, который остался у меня с той поры, рана была большая и болезненная. Это дает мне иногда повод грустно пошутить: я тоже была ранена в Сталинграде.

Снова эвакуация

Немцы приближались к городу и мы опять собирались в путь. Это была очень тяжелая эвакуация. Вокруг рвалось, гремело, горело. Под этот грохот, вой, разрывы мы переправлялись на другой берег Волги. Было привычно страшно. Иную жизнь уже трудно было вообразить.

До переправы добрались на подводе. Оставив нас с сестрой и бабушку на берегу, родители понесли вещи на баржу. Пока шли за нами обратно, баржа отчалила. Помню, как заплакала, закричала мама: «Вещи, вещи!» Мы остались почти без ничего, с жалким скарбом, который родители не успели перенести на баржу.

На другом берегу Волги предстоял дальний путь до какой-то станции, где должен был формироваться в тыл железнодорожный состав. Шли в основном пешком, изредка удавалось подсесть на какую-нибудь попутную подводу. Мы шли не одни. Огромный людской поток двигался куда-то в сторону от Волги. Женщины вели и несли детей, бросали нажитые вещи, которые уже не было сил нести с собой. Что угодно можно было тогда подобрать на дороге. Но люди, усталые, отупевшие от бомбежек и горя, равнодушно проходили мимо этого добра. Как-то мимо проехал грузовик с ранеными. Они полулежали на больших подушках. Мама закричала отцу:

– Смотри, наши подушки!

Она потом долго радовалась, что подушки не пропали на той барже и пригодились раненым.

Отец с мамой несли бабушку на руках. Они как-то по-особому складывали руки, образуя из них сиденье. Бабушка, кряхтя и стеная, усаживалась и обхватывала отца и маму за плечи. Так они несли ее многие километры, время от времени давая себе отдых. Сестра вела меня. Однажды мы сбились с пути и забрели на какое-то кладбище. Казалось, ему не будет конца. Уже наступила ночь, а мы шли и шли между могил, стараясь выбраться на дорогу, пока я не сказала:

– Мама, у меня уже совсем не идут ножки!

Тогда родители сделали привал, и мы буквально повалились на чью-то могилу, сами полумертвые от усталости.

Сколько дней мы так шли, чем питались и как добрались до станции – не знаю.

Мы едем на Урал. Я стою напротив открытой двери вагона и с удивлением смотрю на горы, деревья. Деревьев очень много, а горы, как мне кажется с высоты моего маленького роста, упираются прямо в небо. Мы едем в товарном вагоне, где много людей. Они сидят и лежат. Бабушки с нами уже нет. Ее взяли в санитарный состав, который направляется в тот же город, что и мы. Уже там, на месте, среди больничной тишины и покоя она умерла.

Потом мы оказываемся в большой, совершенно пустой комнате. В ней нет даже стола, а окно чуть ли не на полу. Какая-то старуха с сердито поджатыми губами приносит подушку в цветастой наволочке, и мы, подстелив под себя пальто, укладываемся спать на полу, что мною воспринимается уже как нечто совершенно обычное.

Через какое-то время в комнате появились стол и скамейка. Сестра уже ходит в школу, в четвертый класс, и хотя у нее нет ни одного учебника, она «круглая» отличница, как с гордостью говорит мама. Тетрадки сестра шьет себе сама из бумаги, которую ей приносит с работы папа: одна сторона у листа светлая, другая – коричневая. Сестра аккуратно разлиновывает эти тетрадки и пишет в них очень старательно, каждую почеркушку аккуратно стирает резинкой. Она хорошо училась и после, когда мы переехали из города на Вагонку. Так назывался рабочий поселок Уралвагонзавода, из цехов которого прямо на фронт отправлялись в ту пору танки. Здесь работали отец и мама.

Кукла

Игрушек у меня не было. Каким-то чудом довезли мы до Урала красно-зеленого гремучего попугая, желтую уточку с голубыми глазами – качку, которую я любила и маленький черный мячик. Попугая и уточку мама обменяла на что-то на рынке, а мячик я храню у себя до сих пор, как самую дорогую семейную реликвию. Маленький черный мячик, запомнивший тепло моих трехлетних ладошек, единственный свидетель всей моей жизни.

Иметь куклу было пределом всех желаний. Куклы мы шили себе сами из тряпочек, вырезали из бумаги. Но самая хорошая кукла получалась из пальто. Если свернуть туго свое старенькое пальтишко, перевязать его пояском и сверху этот сверток обвязать косынкой, можно играть в дочки-матери.

Но однажды мне приснилось, что у меня есть кукла – большая, с закрывающимися глазами. Я крепко прижимала ее к себе, баюкала, укутывала в мамин платок. Ощущение счастья, которое я тогда пережила во сне, помнится до сих пор, как и горечь, когда, проснувшись, поняла, что куклы у меня нет, а я крепко прижимаю к себе нашего кота Мурзика. Я и сейчас не могу спокойно пройти мимо, чтобы не остановиться у отдела в магазине, где продаются куклы. Смотрю на них и думаю: вот оно, мое несостоявшееся детское счастье.

Вкус хлеба

Тепло нам дает железная «буржуйка», мы любим сидеть возле нее на поленьях. Сестра умеет растапливать печку сама, но дрова приходится экономить.

С хлебом похуже, его всегда не хватает. За хлебом мы с сестрой ходим вместе. В магазине темные коричневые буханки ловко разрезают огромным, вделанным прямо в прилавок ножом и бросают на круглые алюминиевые тарелки весов. Всегда хочется, чтобы был довесок – тогда кажется, что хлеба нам дали больше, чем другим. Довесок, если он не очень большой, можно даже съесть и мама не заметит, что он был. Есть хлеб, особенно на морозе, по дороге домой – большое наслаждение. Он необыкновенно пахнет, а корочка замечательно хрустит. Не знаю, почему сейчас не умеют выпекать такой хлеб.

…Я дома одна. В тарелке под газетой хлеб, целые полбуханки. Если кусочек отщипнуть, пожалуй, не будет заметно. Я отщипываю кусочек за кусочком и стараюсь убедить себя, что хлеба еще много. Сейчас отщипну еще разок – и все. И еще самый последний разок. Когда возвращается мама, от половины буханки едва ли остается треть. Мама садится на кровать и тихо плачет. Не оттого, что почти весь хлеб съеден, а оттого, что маленькая дочь так голодна, что способна одна съесть половину хлебной буханки, если не всю.

Я уже ходила в школу, когда отменили хлебные карточки. Отец встал рано утром, чуть ли не в пять часов, и пошел занимать очередь за хлебом. Он простоял за ним долго, но я никогда не забуду его счастливого лица, когда он принес домой хлеб, купленный не по карточкам.

Город детства

Он есть у каждого. Где-то в дальних глубинах моего сердца живет теплая память о маленьком уральском городке, приютившем сотни людей, оставшихся в годы войны без своего дома. Здесь часто шли дожди, дул холодный ветер, низко нависало серое небо. Но я никогда не вспоминаю город таким. Город моего детства всегда вспоминается мне в золотистом цвете.

…Я почти физически ощущаю мягкую теплоту летнего июньского вечера. Сдан последний школьный экзамен. И мы всем классом высыпали на просторный, широкий, еще не до конца застроенный проспект.

Мы уже сняли школьную форму, надели скромные ситцевые платьица. Мы безмерно счастливы: окончена школа, впереди институт, новая неизведанная жизнь. Какая она? Мы верим: прекрасная. И поэтому веселы, беззаботны, полны самых светлых надежд. Мы наслаждаемся теплым летним вечером, небом без единого облачка, в желтых лучах заката. И невозможно уже представить себе, что оно может быть другим – черным от дыма, исчерканным косыми лучами прожекторов. Я вижу его таким только во сне.

Военные сны еще иногда преследуют меня. В город пришли немцы. Мы убегаем от них, прячемся в каких-то подвалах, развалинах, а они уже близко, ищут меня и сестру. Ищут, чтобы убить.

Страх сжимает сердце, хочется закричать, позвать на помощь – нет сил. Мама будит меня и радость широкой волной захлестывает душу. Это сон! Войны давно нет! Какое счастье!

Ирина КАРАСИК

Материалы опубликованы в целях  реализации социального проекта «Детство, опаленное войной»  при финансовой поддержке Администрации губернатора Пермского края.